Акционизм: каким он может быть? Политическая критика в искусстве: Ольга Грабовская о московском акционизме Политический акционизм выстраивание контекст.

«Эпоха Ельцина», или «лихие девяностые», вошла в историю искусства радикальными перформансами московских акционистов: Олега Кулика, Анатолия Осмоловского, Александра Бренера, Авдея Тер-Оганьяна и Олега Мавроматти, не утративших своей актуальности и по сей день. Философ и историк искусства Ольга Грабовская систематизировала и проанализировала методы политической борьбы, применявшиеся этими художниками, выделив среди них несколько основных критических стратегий: экспроприация публичного пространства, профанация, провокация, аффективный жест, телесность и трансгрессия.

Вопрос интерпретации политического искусства не менее важен для его функционирования, чем непосредственная его реализация в том или ином художественном произведении. Очевидно, что все это - часть одного процесса. Именно поэтому этот вопрос требует решения проблемы ракурса или парадигмы анализа, определяющего характер того, что, собственно, интерпретируется. Определение «политики» через понятие критической стратегии борьбы с господствующим дискурсом, и определение «политического» как нарушения однородности поля смыслообразования позволяет говорить о политическом искусстве не просто как о поставщике утопических ценностей для общества, но как об инструменте реальной политической трансформации, а художественный жест рассматривать как непосредственно политический. Это также расширяет инструментарий критики (мастурбация тоже может стать артикулированным критическим жестом). Эффект политического жеста не зависит от сферы, в которой он осуществляется (будь то сфера профессионально-политическая или культурная): нарушение коммуникативной функции политического высказывания может совершиться как на политическом форуме, так и в музее.

На поэтическом уровне такая парадигма дает возможность выделить в политическом искусстве определенные художественные приемы, функционирующие в качестве критических стратегий.

Экспроприация публичного пространства

Цель акции в политическом искусстве, так же как и акции в политическом активизме, - достичь максимального критического эффекта, а не выразить идею или произвести какой-либо продукт.

Политический лозунг как форма публичного выказывания представляет собой ясное изложение социальных требований в емкой и лаконичной формуле. Редуцирование лозунга, прежде претендовавшего на выражение классового интереса в акции «Баррикада на Большой Никитской» группы «Внеправительственная контрольная комиссия» в мае 1998 года в непереведенных французских лозунгах сводит форму протеста к отказу от артикуляции требования как условия коммуникации.

Критика псевдокоммуникации и гомогенности информационного поля осуществилась в критике выборов как основного принципа представительной демократии.

В рамках проекта «Предвыборная кампания “Против всех партий»», предпринятого группой «Внеправительственная контрольная комиссия» совместно с журналом «Радек», была проведена серия акций, сочетающих традиционную политическую агитацию с ситуационистским захватом городского пространства: закидывание Госдумы бутылками с краской, вывешивание лозунга «Против всех партий” на мавзолее В.И. Ленина и т.д. Программа проекта утверждалась авторами в первую очередь как кампания, направленная на «критику политического представительства». Критика псевдокоммуникации и гомогенности информационного поля осуществилась в критике выборов как основного принципа представительной демократии. Анархистские взгляды Ги Дебора, переработанные Фуко и Делезом, позволили художникам, ориентированным политически и культуркритически (Kulturkritik - подход к культуре, рассматривающий ее в социальном, политическом и экономическом контекстах - ред. ), соединить политический и художественный жест в критике механизма представительного правления.

В акции Александра Бренера «Первая перчатка» (протест против военных действий в Чечне) художник, как и группа «Внеправительственная контрольная комиссия», использовал публичное пространство для политического высказывания. Спарринг, как принципиальный отказ от диалога, означал критику такого понимания политического высказывания в публичном пространстве, которое предполагает ясность требования, направленного на консенсус с властью.

Профанация

Структура акции «Э.Т.И-текст» опирается на очевидный эффект столкновения сакрального и табуированного. В основе этого эффекта лежит прием профанации, актуализирующий значение сакрального в политическом дискурсе.

С этой точки зрения акция «Э.Т.И.-текст» - яркий образец политической профанации: пространство Красной площади, представляющее собой сакрализованный символ политической власти и политического строя как таковых, подвергается критике благодаря альтернативному спектакулярному действу, нарушающему гомогенность властного дискурса.

Стратегия профанации реализуется и через критику сакральной функции художника. Художник, как «культурный герой», обеспечивает понятие «аффирмативной культуры» (интерпретация понятия Kultur Гербертом Маркузе), призванную нейтрализовать и сублимировать общественные противоречия в сфере эстетического.

Объектом профанации в акции Бренера в Пушкинском музее, где он выложил фекалии перед картиной Винсента Ван Гога с возгласом «О, Винсент!», оказалась фигура художника, превращенного современной художественной системой в отчужденный сакральный объект. Точно так же публичное пространство музея превратилось в хранилище фетишизированных предметов искусства. Сходный смысл имела акция Бренера в амстердамском музее Стеделек в 1997 году, в ходе которой он нарисовал зеленой краской знак доллара на картине Казимира Малевича «Супрематизм (Белый крест)», где профанации, помимо всего прочего, подверглось само произведение искусства.

Джорджо Агамбен определяет профанацию как возвращение вещи из сферы сакрального или религиозного в сферу общего человеческого пользования. Свободная коммуникация невозможна в поле сакрального, где любая возможность «критики» получает функцию прославления власти.

Акция Авдея Тер-Оганьяна «Юный безбожник» в 1998 году в Манеже профанировала сакрализацию дешевых репродукций икон, вскрывая связь механизмов сакрализации в религии и в капитализме. Одновременно профанировалось и место проведения акции - Центральный выставочный зал «Манеж», и модус поведения многих современных художников. С помощью приема профанации Тер-Оганьян смог осуществить серийную рефлексию над современным авангардным искусством в рамках проекта «Школа авангардизма» (например, акция 1998 года «Лизание жопы нужным людям»).

Провокация

В акции «Э.Т.И.-текст» коммуникативное содержание ограничивается провокацией, не рассчитывающей на ответ и не формирующей противоположное мнение, которое может быть расценено как требование или претензия.

Крайне важный модус анализа стратегии провокации - это модус поворота искусства к партисипативным формам, осуществленным еще авангардистами как механизм сакрализации культурной сферы. Различные утопические проекты, в основе которых лежит идея единения с публикой, направлены именно на такую сакрализацию. Эссенцией их предстает вагнеровский Gesamtkunstwerk.

Интерактивные формы искусства сами по себе отнюдь не обладают критико-политическим потенциалом в марксистском понимании, зачастую лишь подтверждая автономный и сакральный статус искусства. Провокация и скандал в этом случае представляют собой форму коммунального произведения, а вовлечение публики в процесс творения, слияние искусства и жизни воспроизводят архаичную модель сакрализации как механизма поддержания жизнеспособности ритуала.

Интерактивные формы искусства сами по себе отнюдь не обладают критико-политическим потенциалом в марксистском понимании, зачастую лишь подтверждая автономный и сакральный статус искусства.

Одной из самых шумных провокаций московских акционистов стала акция на выставке в Стокгольме в рамках интернационального проекта Interpol (1996). Изначальной идеей проекта был диалог между художниками Запада и Востока. Западную часть курировал Ян Оман, а Восточную - Виктор Мизиано. Александр Бренер, после того как полтора часа барабанил у входа на выставку, издавая гортанные звуки, частично разрушил огромную инсталляцию из волосяных шпалер художника Венда Гу. После чего Олег Кулик, который исполнял роль сторожевой собаки, в течение некоторого времени бросался на посетителей.

Европейские организаторы выставки вызвали полицию, а редактор модного журнала Purple Prose Оливье Замм назвал художников фашистами. После европейскими участниками было организовано собрание, в рамках которого было коллективно подписано «Открытое письмо художественному миру», в котором Бренер, Кулик и Виктор Мизиано обличаются в качестве «врагов демократии», тоталитарных реваншистов, неоимпериалистов, противников женщин-художниц и т. п. Подобная реакция совершенно идентична реакции венского австрийского общества на акции венских акционистов, в ходе которых пропагандировались «хаос и уничтожение буржуазного общества». Диалогу и консенсусу здесь противопоставился отказ от коммуникации, выраженный в аффективных жестах как редуцированных формах выражения.

Здесь критика аффирмативной функции культуры реализовалась через актуализацию и критику утопических амбиций, налагающей на художника функцию проводника образов социального благополучия. В отношении московских акционистов можно утверждать, что значение их провокационных акций состоит не в расширении и развитии художественных форм, а в демонстрации тщетности утопических стремлений искусства.

Именно поэтому Александр Бренер постулирует неудобство и неожиданность в качестве неотъемлемых атрибутов провокации и вместе с тем в качестве характеристик эффективных критических средств. Такая риторика соответствует стратегиям критики рационального дискурса как продолжения марксовой идеи критики идеологии, развиваемой постмарксистскими философами.

Аффективный жест

В манифесте «Джонни Кэш, Борис Гройс, Петер Вайбель и Великий плевок» Александр Бренер называет такую форму аффективного жеста, как плевок, неопределенным бунтом (uncertain rebellion). Неопределенность и мгновенность (или моментальность) направлены на ускользание от вписывания высказывания в гомогенное поле смыслообразования и обеспечивают акции функцию мобильности. Аффективный жест в таком случае выглядит как аналог личного оружия, которое может быть использовано здесь и сейчас, минуя понятия уместности, целесообразности или правомерности. Такое портативное средство критики вполне соответствует идее революции повседневности как последовательного развития понятия политического через практику, устраняющую границы собственной легитимности, будь то границы профессионального или дискурсивного толка.

Аффективный жест используется московскими акционистами как механизм буквализации, который реализует претензию на непосредственность и риторическую «обнаженность».

Жиль Делез и Феликс Гваттари в работе «Капитализм и Шизофрения» идеальным субъектом политической практики видят именно субъекта, постоянно ускользающего от самоидентификации или субъективации. Жак Рансьер, развивая этот тезис, также подчеркивает революционный потенциал субъектов, которые не поддаются идентификации, поскольку исключены из процесса коммуникации и консенсуса современного западного общества. Александр Бренер использует образ художника третьего мира как раз в качестве образа субъекта без самоидентификации. С точки зрения эффективности политического жеста эксплуатация фигуры «русского художника» не является попыткой обращения к «националистическому дискурсу» как средству самоопределения, но, напротив, направлена против художественных институций и основных механизмов их функционирования.

«Абсолютизирующие эпитеты» в текстах и акциях Бренера поддерживают модус наивности, совпадающий с модусом угнетенного маргинального сознания как источника критики репрессивного механизма социокультурной идентификации. Мишель Фуко в тексте «Дискурс и правда: проблематизация паррезии» , анализируя понятие паррезии через его связь с понятием искренности, отмечает, что «в паррезии говорящий ясно и очевидно показывает, что то, что он говорит, это его собственное мнение. А это достигается за счет избегания любых риторических форм, которые бы скрыли то, что он думает. Наоборот, parrhesiastes использует наиболее однозначные слова и формы выражения, которые ему доступны». Наиболее любопытно, что паррезия как искренность связывается не с правдой, а именно с критикой. Для Фуко принципиальным является возможность подойти к паррезии именно как к политической, критической практике. Это позволяет интерпретировать преобладание абсолютизирующих эпитетов в риторике московских акционистов именно как определенную критическую стратегию в политическом дискурсе.

Кроме того, аффективный жест используется московскими акционистами как механизм буквализации, который реализует претензию на непосредственность и риторическую «обнаженность». Косвенное выражение эмоций с помощью фразеологизмов и высказываний переносится на уровень их буквального воспроизведения как, например, в акции с мастурбацией Александра Бренера в 1994 года на вышке для прыжков над бассейном «Москва» или в акции Тер-Оганьяна «Лизание жопы нужным людям».

Телесность

Возникновение искусства перформанса очевидно связано с авангардной идеей преодоления границ между искусством и жизнью, так же как и идеей критики репрезентации, в основе которой лежит стремление разложить язык, свести его к звуку, материалу или мусору. Московские акционисты в некотором смысле реализовали те же тенденции, редуцируя знак к телу.

Тело художника как место столкновения публичного и приватного выведено из сферы утопической перспективы в практику трансформации политического дискурса.

В отличие от боди-арта, превратившего культурную критику венских акционистов в форму искусства, достигающего катарсиса через телесные практики художника (в этом ключе работает, к примеру, Марина Абрамович), эксгибиционистские акции московских акционистов используют обнаженное тело в качестве одного из самых сильных спектакулярных средств отказа от коммуникации. Не ограничиваясь использованием тела как художественного материала, они используют его для политической критики самой оппозиции публичного и приватного, которая задает распределение смыслов в политическом дискурсе. Неудача и ничтожность, которые демонстрируют акционисты, не соответствуют претензии на роль культурного героя. Тело художника как место столкновения публичного и приватного выведено из сферы утопической перспективы в практику трансформации политического дискурса.

В акции «Свидание» 19 марта 1994 года на Пушкинской площади перед памятником Пушкину Александр и Людмила Бренер не просто воспроизвели мотив критики сексуального угнетения. Сопровождающий акцию аффирмативный жест Бренера - крик «Ничего не получается!» - превратил ее в критико-политическую стратегию, так как постулирование беспомощности воспроизводит и культуркритическую функцию в отношении фигуры художника, и функцию преодоления возможности коммуникативной адаптации политического жеста.

Трансгрессия

Кроме всего прочего, телесные акции выполняют функцию социальной трансгрессии или преодоления культурных табу. Французский философ Жорж Батай на основе этнографических открытий, развивает собственное понимание трансгрессии как основания человеческого бытия. Согласно Батаю, общественное устройство, построенное на исключении «низкого», - в корне репрессивно. Поведение художника-акциониста полностью отвечает Батаевской идее революционного жеста через заострение и артикуляцию сущностной внутренней разорванности человека, то есть через трансгрессию.

Вытеснение фигуры художника-героя художником-извращенцем в московском акционизме за счет критики отчужденности субъекта через систему культурных запретов производит крайне критически дистанцированную политическую стратегию.

К примеру, акция переворачивания и столкновения сакрального и профанного «Не верь глазам» Олега Мавроматти спровоцировала властные органы на возбуждение уголовного дела по статье 282 УК («Разжигание национальной, расовой и религиозной вражды»). Роль богохульника, отведенная художнику, лишает его возможности позитивного установления смысла. Насилие со стороны Мавроматти, адресованное, следуя «экспертному заключению», сделанному в ходе судебного разбирательства, «всем христианам», критически воспроизводит сам механизм властного табуирования посредством риторики невозможности, неправомерности, ненормальности и однозначной немыслимости подобного действия в существующей системе смыслообразования. То же касается и акции Александра Бренера с мастурбацией на вышке бассейна «Москва».

Входную дверь в главное здание ФСБ на Лубянке, став вместе с тем самым обсуждаемым человеком недели в российском медиапространстве. До этого Павленский был известен рядом других провокационных акций: он прибивал мошонку к брусчатке Красной площади, зашивал себе рот у Казанского собора в Санкт-Петербурге в поддержку Pussy Riot и отрезал мочку уха на заборе института психиатрии имени Сербского. Из-за новой акции на Павленского было заведено дело по статье «Вандализм», а 10 ноября Таганский суд Москвы вынес решение заключить Павленского под стражу на 30 суток.

Акции Павленского не в первый раз делят общество на два лагеря: одни называют его художником № 1 в России, другие не понимают и чуждаются слова «акционизм» как такового. Как бы то ни было, противостоянию акционизма и широкого московского зрителя уже четверть века - первыми московскими акционистами принято считать таких узнаваемых сегодня художников, как Анатолий Осмоловский или Олег Кулик. В дни, когда общественность следит за ходом событий вокруг Павленского, The Village вместе с экспертами в области современного искусства вспоминает, где разворачивались запоминающиеся художественные акции последних 25 лет и что они означали.

Антонина Баевер

художница и куратор

Акционизм - это по сути другое название перформанса. Как известно, Йозеф Бойс называл свои перформансы акциями, венские акционисты - тоже. Грубо говоря, началось всё после войны, с переходом искусства из картины в реальное непосредственное взаимодействие со зрителем. Понятно, что сформировавшаяся группа художников, начавших с этим работать, следовала заветам дадаистов, и свои задачи они определяли как стирание границ между искусством и жизнью. Мне кажется, такие задачи ставят перед собой художники и сегодня.

Катрин Ненашева

Акционизм - это вид публичного анализа. Понятно, почему власти в последнее время принимают акционистов за преступников, а публика - за террористов (особенно в антивоенном дискурсе). Стать свидетелем и участником этого самого анализа может абсолютно любой человек - в том и опасность акционизма не столько для власти, сколько для общества, которое не особо хочет всматриваться и вчитываться. Задача акционизма - анализировать различные процессы (культурные, социальные, политические) и вскрывать на тухлом теле новые рубцы, в том числе и за счёт различных реакций, следующих за актом. Либеральная интеллигенция уже вшила в наши мозги этот одиозный код про «Путин - чмо», но на этом далеко не уедешь. Так что в задачи акционизма входит и выявление новых тем для диалогов, поиск ключей для вскрытия железных сейфов, популяризация нерастиражированных проблем (особенно это относится к жизни узких притесняемых групп).

Когда я вместе со своей соратницей Аней Боклер отбывала арест за бритьё на Красной площади в рамках месячной акции «Не бойся», следователь сказала: «Красная площадь - резиденция нашего президента и даже за бесплатную раздачу мороженого там вы попадёте под арест». Когда вся страна - резиденция нашего президента, акционизм не может не быть политическим жестом, такова действительность. Поэтому тут стоит опираться в первую очередь на то, как позиционирует себя субъект, выполняющий акт, и как своё действие интерпретирует посредством экспликации («релиза»). Всё, больше никаких критериев. Конечно, не стоит забывать о тех самых средствах художественной выразительности - метафоры, детали, метод - всё это важно, если ты позиционируешь себя как художник. Другое дело, что само государство и социум всё меньше и меньше оставляют акционистам как художникам пространства для этого. Последняя акция Павленского - яркий тому пример. Это метафизика, которая кажется мне важной в этом разговоре. Если художники поджигают двери - мы все в этом виноваты. И СМИ в том числе.

Сейчас в России складывается абсолютно новый формат акционизма, я его называю «русский народный». Среди его особенностей - расширение сюжетного поля за счёт постоянного участия полицейских и расширение самого поля действия за счёт абсурдных обвинений и арестов. Кроме того, появился такой фактор, как «экстремизм». Сейчас практически со всеми акционистами работают сотрудники центра «Э» - это расширяет и семантические подтексты самого акта. А вообще именно сейчас российский акционизм поднял ногу, чтобы переступить тот самый горящий порог Лубянки.

Движение Э.Т.И., «Э.Т.И. - Текст»

1991 год, Красная площадь

Пионеры того, что принято называть московским акционизмом, созданное Анатолием Осмоловским «Движение Э.Т.И.», выкладывают телами на брусчатке Красной площади слово на букву Х. Формально перформанс был приурочен к выходу 15 апреля 1991 года закона о нравственности, включавшего в том числе запрет на нецензурную брань в общественных местах. Именно эту акцию многие арт-критики считают стартовой для московского акционизма из-за вызванного ею общественного резонанса.

Олег Кулик, «Бешеный пёс»

1994 ГОД, Якиманка,
галерея Марата Гельмана

В ноябре 1994 года киевский художник Олег Кулик впервые показал Москве своего знаменитого человека-собаку - один из символов отечественного радикального искусства 90-х годов. Обнажённый Кулик на цепи выскочил из дверей галереи Марата Гельмана на Якиманке, другой конец цепи при этом держал Александр Бреннер, ещё один видный московский акционист. Потом свои «собачьи» перформансы Кулик где только не показывал: в Цюрихе, Стокгольме, Роттердаме и Нью-Йорке. По словам художника, он понял, что «собачий цикл» себя исчерпал, тогда, когда его стали приглашать выступать в этом образе на закрытые мероприятия за деньги.

Александр Бренер, «Чего не доделал Давид»

1995 ГОД, Лубянская площадь

Художник Александр Бренер, в 90-е исследовавший отношения человека и законодательства, 11 мая 1995 года пересёк поток машин, стал в центр Лубянской площади, где раньше стоял памятник Феликсу Дзержинскому, и громко прокричал: «Здравствуйте! Я ваш новый коммерческий директор!» Вторую из своих самых известных акций Бренер провёл за несколько месяцев до этого: вышел на Красную площадь в боксёрских перчатках и закричал: «Ельцин! Выходи, подлый трус!» В 1997 году художник навсегда уехал из России.

Анатолий Осмоловский, Авдей Тер-Оганьян,
Константин Звездочётов и другие, «Баррикада»

1998 ГОД , Большая Никитская улица

К 30-летию французской студенческой революции группа московских акционистов перекрыла пустыми картонными коробками Большую Никитскую улицу, скандируя лозунги типа «Запрещено запрещать!», «Вас обманывают!» и «Вся власть воображению!». Это самая многочисленная художественная акция, проведённая в Москве: в ней приняли участие около 300 человек. Авторы «Баррикады» - художники и друзья журнала «Радек» - определили свой поступок как испытание нетрадиционных технологий политической борьбы в современной им России.

Авдей Тер-Оганьян, «Юный безбожник»

1998 ГОД , «Манеж»

Знаменитый перформанс Авдея Тер-Оганьяна на выставке «Арт-Манеж-98»: рубка топором икон «Спас Нерукотворный», «Владимирская Божья Матерь» и «Спас Вседержитель». По словам куратора «Арт-Манежа» Елены Романовой, таким образом художник противопоставил своё видение мира ортодоксальному христианству. Перформанс был прекращён по требованию возмущённых зрителей, а на Тер-Оганьяна возбудили уголовное дело по статье «Возбуждение национальной, расовой или религиозной вражды», которое было закрыто в 2010 году, предположительно по истечении срока давности. Тер-Оганьян уехал из России в 1999 году.

Олег Мавроматти, «Не верь глазам своим»

2000 ГОД , Берсеневская набережная

Самый известный перформанс акциониста Олега Мавроматти: во дворе Института культурологии Минкульта РФ его привязали к деревянному кресту, прибили к нему гвоздями, а на спине гвоздём вырезали слова: «Я не сын бога». Эта акция должна была десакрализовать боль и физическое страдание. На Мавроматти также было заведено уголовное дело по обвинению в разжигании межнациональной и межрелигиозной розни, в нулевых ему пришлось уехать из России.

Группа «Бомбилы», «Автопробег несогласных»

АПРЕЛЬ 2007 ГОДА , Покровский бульвар

Группу «Бомбилы» создали ученики и сотрудники студии Олега Кулика Антон «Безумец» Николаев и Александр «Супергерой» Россихин. В день «Марша несогласных» 14 апреля 2007 года по улицам Москвы ездила «семёрка», на крыше которой занимались любовью мужчина и женщина. Таким образом художники хотели сказать, что контроль над обществом аналогичен контролю над сексуальной жизнью. Многие считают эту акцию открывшей волну нового российского акционизма.

Группа «Бомбилы», «Белая линия»

МАЙ 2007 ГОДА, Крымский вал

В том же году «Бомбилы» организовали ещё одну известную акцию - отсылая к гоголевскому «Вию», очертили мелом круг по линии Садового кольца. Круг замкнулся на Крымском валу, а сами художники заявили, что хотели очистить Москву от нечисти, заполонившей центр.

Группа «Война»,
«***** за наследника медвежонка»

МАРТ 2008 ГОДА ,
Биологический музей имени Тимирязева

Акция , надолго определившая образ главной акционистской группы конца нулевых, среди далёких от современного искусства людей: одновременный секс нескольких пар в биологическом музее накануне президентских выборов 2008 года. По словам активистов, в момент, когда Владимир Путин объявил о том, что его преемник - никому не известный на тот момент Дмитрий Медведев, «страну действительно поимели», а они - перевели это на язык современного искусства.

Группа «Война»,
«Лёня ***** крышует федералов»

2010 ГОД, Кремлёвская набережная

22 мая 2010 года активист «Войны» Леонид Николаев, больше известный как Лёня *** (Чокнутый), запрыгнул на служебную машину ФСО с мигалкой неподалёку от Большого каменного моста. За эту акцию Николаеву предъявили обвинение по статье «Хулиганство», предусматривающую максимальное наказание в виде ареста сроком до 15 суток.

Группа «Война», «Лобзай мусора»

2011 год, «Китай-город» и другие станции метро

Вступление в силу 1 марта 2011 года закона «О полиции» активистки группы «Война» отметили акцией в московском метрополитене: Надежда Толоконникова и Екатерина Самуцевич целовали сотрудниц полиции. Толоконникова позже отмечала, что женщин больше шокировало не то, что их целуют, а то, что это делают представительницы одного с ними пола.

Pussy Riot, «Богородица, Путина прогони»

2012 ГОД , храм Христа Спасителя

Про «панк-молебен» феминистской панк-группы Pussy Riot в Храме Христа Спасителя слышали, кажется, даже в самых отдалённых уголках России, и нужды что-либо рассказывать о нём нет. После перформанса две из его исполнительниц - Надежда Толоконникова и Мария Алёхина - были приговорены к двум годам лишения свободы по статье «Хулиганство» и освобождены в декабре 2013 года по амнистии, за два месяца до официального окончания срока заключения. Надежда Толоконникова после не раз признавала акцию в ХХС неудавшейся.

Пётр Павленский, «Фиксация»

2013 год , Красная площадь

Первая московская и одновременно самая известная акция петербургского акциониста Петра Павленского: обнажённый художник прибил свою мошонку гвоздём к каменной брусчатке Красной площади. Сам Павленский позже пояснил, что акция стала метафорой апатии и политической индифферентности российского общества. Многие акционисты 90-х годов дали поступку Павленского высокую оценку , зато министр культуры Владимир Мединский всем поклонникам творчества Павленского посетить Музей истории медицины и психиатрии.

Катрин Ненашева, «Не бойся»

Июнь 2015 ГОДА, Красная площадь

30-дневная акция перформансистки Катрин Ненашевой в поддержку заключённых женщин, завершившаяся также на Красной площади. Ненашева месяц ходила по Москве только в тюремной робе, а в финальный день её соратница Анна Боклер обрила голову Катрин налысо в двух шагах от Кремля. Не успев закончить перформанс, девушки были задержаны и заключены под арест на трое суток.

Пётр Павленский, «Угроза»

ноябрь 2015 ГОДА, Лубянская площадь

«Угроза неизбежной расправы нависает над каждым, кто находится в пределах досягаемости для устройств наружного наблюдения, прослушивания разговоров и границ паспортного контроля. Военные суды ликвидируют любые проявления свободы воли. Но терроризм может существовать лишь за счёт животного инстинкта страха. Пойти против этого инстинкта человека заставляет безусловный защитный рефлекс. Это рефлекс борьбы за собственную жизнь. А жизнь стоит того, чтобы начать за неё бороться», - так прокомментировал поджог дверей в главное здание ФСБ Пётр Павленский. В Таганском суде Москвы, где 10 ноября выносился приговор по делу художника, Павленский потребовал судить его за терроризм - как «крымских террористов», режиссёра Олега Сенцова и анархиста Александра Кольченко. Однако суд отказался переквалифицировать дело и приговорил Павленского к месяцу в СИЗО.

Арт-акционизм: искусство провокации и искусство реагировать на провокацию

Всегда были люди, не любившие власть, и у них всегда были разные способы самовыражения. Перформанс и акционизм как его специфическая концентрированная форма родились, видимо, в десятые годы XX века. Тогда акция была направлена не против персонифицированной власти, а против настроений общества. Отсюда — «Пощечина общественному вкусу», акции футуристов, которых совершенно не волновали личности министров Николая II. В 30-е годы в Европе это движение практически затихло — разворачивалась битва между тоталитарными государствами, и миру было не до художественных акций. Хотя ранние сюрреалисты и позволяли себе всякие выходки. Кстати, у европейского слова «акция» есть замечательный русский аналог — выходка. Оно очень многозначно: сам вышел на публику, из себя вышел и всем показал. В этом слове есть что-то раблезианско-народное, бахтинское, спонтанно-стихийное, когда человек не думает стратегически, не печется о последствиях: ему бы выдать что-нибудь эдакое, что всех проймет до нутра.

Расцвет западного акционизма, его золотые деньки пришлись на конец 50—60-х годов: это была борьба с рецидивами тоталитарного мышления — отсюда Венский акционизм. И борьба за все на свете: от прав женщин до прав меньшинств в Америке. В Штатах тогда все смешалось — и права за женскую идентичность, и движения против войны во Вьетнаме, и против того, что в советах директоров крупных музеев современного искусства заседали буржуи-капиталисты. Позже — великолепные перформансы делали Guerilla girls. Именно в 60-е годы современное искусство начинает получать в западном обществе массовую поддержку и выходит на арену политической борьбы именно тогда.

Guerilla girls — против гендерного и расового неравенства

Россия фактически только в 90-е годы вошла в транснациональное искусство, где эти акции давно стали неотъемлемой частью художественной жизни. У нас к тому времени давно (с 1976 г.) действовала разве что группа «Коллективные действия» — но ее участники существовали в своем, скрытом от общества кругу, их достаточно эзотерическая художественная деятельность была сконцентрирована на механизмах восприятия искусства.

Политический акционизм у нас зародился в годы горбачевской перестройки и расцвел в начале 90-х годов (хотя были прецеденты — вспоминаю умные ленинградские акции И. Захарова-Росса, в которых политическое было замешано на экзистенциальном). Вообще-то акционизм далеко не всегда связан с политическим противостоянием. Акционизм — это форма активного, острого, провоцирующего, цепляющего искусства, привлекающего внимание, разрушающего стереотипы — поведенческие, религиозные, политические, психологические. Он всегда направлен против некоей затвердевшей, потерявшей динамику системы и против ее охранителей. Ведь охранительство — не только политическая материя. Политический акционизм — да, он направлен на уязвимые места политической системы, которые в глазах художников требуют осмеяния и остракизма. Но существуют и другие виды акционизма, направленные на стереотипы сознания, поведения, бытовой культуры и пр. Более того, есть акционизм, я бы сказал, интровертный: художник обращен к себе, борется с чем-то внутри себя. «С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой». На всех направлениях акционизм встречает сопротивление охранителей, опять же — различной «специализации»: политической, религиозной, морально-этической и пр.

Самый пик художественных акций у нас пришелся на середину 1990-х, когда появились акции Олега Кулика и А. Бренера. Кулик — замечательный и тонкий мастер перформанса и акции. Замечу, что его знаменитые «собачьи» акции носили социально-экзистенциальный характер, вызывая на себя (художник работал прежде всего с собственным телом, уподобляя себя собаке) негативные реакции. Благополучных посетителей статусных выставок пугала агрессивность художника, та истовость, с которой он исполнял роль пса. Он поистине «вгрызался» в нормальный западный арт-истеблишмент, протестуя против сложившихся в нем отношений между художником и потребителем, покупателем искусства. Для нашего искусства, пережившего длительный и печальный период огосударствления и с восторгом включавшегося в транснациональный арт-рынок, это было серьезным и не воспринятым вовремя предупреждением.

В эти годы акционизм вышел и на откровенно политическое поле: вполне серьезно создавалась партия насекомых и животных и собирались «подписи» в виде отпечатков лап и крылышек, в другой акции президент вызывался на боксерский поединок и т.д. Тогдашняя власть, надо отдать ей должное, никак не отвечала. Видимо, хватало юмора.

Десятилетием позже была создана питерская группа «Что делать» — по лекалам западных легальных левых, много рассуждающих о рабочей борьбе, но избегающих реальных обострений. Соответственно, группа более востребована и понятна на Западе. Но в целом в Петербурге акционизм не столь развит. Зато у нас отметилась группа «Война» (неустойчивая по составу и, как мне представляется, по устремлениям). Акция с мостом и нарисованным на нем фаллосом — замечательно обезбашенная и вместе с тем укорененная в традиции. Спустить штаны перед властью — это же в традициях русской смеховой культуры, это прямо по М. Бахтину. Да и Пушкина можно вспомнить:

Не удостаивая взглядом
Твердыню власти роковой,
Он к крепости стал гордо
задом:
Не плюй в колодец, милый мой.

Но вот что интересно: такого общественного напряжения, как последующая — проведенная Pussy Riot, эта акция, при всей ее в буквальном смысле обнаженной провокативности, не вызвала. Видимо, потому, что в ней не было персональной оскорбительности.

Сейчас в России нарастают процессы разобщения общества, раскола, в том числе по линии прогрессизма и охранительства. Эти процессы, увы, связаны с обоюдным упрощением культуры, причем и художественной, и политической. Упрощение — делить культуру на охранительскую и прогрессивную — революционную, ниспровергающую и пр. Упрощение и полагать, что политический акционизм — передовой отряд contemporary art, безгрешный по части художественной хотя бы в силу своей боевитости.

Есть и последствия этого упрощения. Забывается очень простая вещь: художник-акционист — не политический активист. Это, при всех оговорках, разные профессии. Смешение ролей приводит к печальному результату: кто больнее заденет, ущучит, развенчает — тот и лучший художник. Не так. Скульптор А. Матвеев умно говорил: по такому-то (вставьте сами) поводу не стоит беспокоить скульптуру. Опаснее то, что великое упрощение стоит и за реакцией другой стороны. Власти, охранителей, определенной части общества. Вообще-то акционизм любой власти не нравится. И «молчаливому большинству» тоже. Так было и в Нью-Йорке, просто США прошли этот рубеж раньше, а мы только начинаем проходить. Власть болезненно реагировала на акции (выходки) политических акционистов: и Кусаму, и Guerilla girls тоже арестовывали за то, что они что-то там нарушали. Другое дело — их арестовывали, штрафовали, в худшем случае — давали сроки в день-два. Но из наказания не сотворяли мести, хотя там тоже были наготове свои ретивые охранители.

Почему? Думаю, в обществе существовала традиция понимания реальной роли и возможностей искусства, желающего быть политически активным. (Увы, в силу исторических обстоятельств у нас подобной традиции нет, напротив, на искусство налагались невыполнимые бойцовские обязательства, выраженные хотя бы в риторике, — быть оружием… партии, государства и пр.) Это понимание непритязательное, но единственно разумное. Художник — политический акционист — не боец, не городской партизан, не террорист-злоумышленник. Он — в лучшем случае — вестник. Он доносит сообщение, облеченное в художественную форму, о болевых и опасных точках (опять же — опасных с точки зрения каких-то референтных общественных групп).

Акционизм — это сообщение, которое может быть принято властью и (или) другой частью общества или нет. Но карать вестника — это что-то архаическое. По крайней мере — для нашего мира (есть страны, где за карикатуры — упаси бог, убивают). Еще раз: художники — политические акционисты — диагносты, а не чума, они вестники событий, а не сами события (Это стоит помнить не только охранителям, но и самим художникам). К сожалению, сегодняшняя реальность показывает возрастающую роль великого упрощения. Возьмите письмо «историков» про картину Репина — его авторы воспринимают искусство буквально, как историческую реальность! Убивал — не убивал! Так воспринимают рисунки и сказки маленькие дети или недоросли. Из этого письма, кстати, можно сделать замечательный перформанс: «Уберите Ивана Грозного из музея»! Смеяться? Обижаться? Воевать?

Среди инструментов современного искусства, хотим мы этого или нет, есть такое орудие, как провокативность. Не главное. Искусство не сводится к провокации. Но и обязательное — часто, особенно в случае политического акционизма, без этого инструмента не подготовить почву для восприятия месседжа. Но есть и другое — искусство умно реагировать на эту провокативность.

Есть старый анекдот: в лабораторию физиолога Павлова приводят молодого щенка, и старый, все повидавший пес его наставляет: «Видишь — кнопка. Есть захочешь — нажимаешь: эти, в белых халатах, тут же еду приносят. У них это называется условный рефлекс!» Пора отказываться от условного рефлекса. Нет, не охранительства — никто не имеет права отказывать людям в праве на традиционность и консерватизм сознания и поведения. Пора отказаться от рефлекса великого упрощения. Художественный акционизм нажимает некую кнопку. Вовсе не обязательно закармливать его по этому сигналу. Но бояться до того, чтобы затравливать? Обрушиваться на него всей силой государственной машины? Достаточно выслушать. Или не услышать.

Артивизм и акционизм June 6th, 2011

Говоря о творчестве активистских художественных групп нулевых (Агенда, Аффинити, Бабушка после похорон, Бомбилы, Война, Овощам.Нет, ПГ, Что делать) в сравнении с тем что делали московские акционисты девяностых (Бренер, Кулик, Мавроматти, Осмоловский) можно констатировать, что искусство стало более политизированным и интерактивным.

Аффинити групп, 2010. "Нацисты едят шаверму тайком"

Если раньше мы видели художника чьи высказывания порождают социальные и политические смыслы, то теперь мы имеем дело с достаточно законспирированными командами политиков и социальных технологов пользующихся художественными средствами. Это новое для России культурное явление предложено назвать артивизмом. Этот термин удобно использовать для обозначения художественного активизма второй половины нулевых.

В этой заметке предпринимается попытка обозначить различия между московским акционизмом девяностых и артивизмом нулевых.

Политика

Важнейшим лейтмотивом творчества акционистов девяностых было выживание. Собачьи перформансы Олега Кулика были убедительной метафорой положения в котором очутился советский человек после шоковых неолиберальных реформ - образ выброшенной на улицу домашней собаки.

Александр Бренер, Олег Кулик, 1994. "Последнее табу охраняемое одиноким Цербером"

Но создавая метафоры происходящего в стране, художники-акционисты не ставили перед собой политических целей, а выражали экзистенциальные состояния в диапазоне от эйфории до полного отчаяния, включая мазохизм, богоборчество и т.д.

Возможно, наиболее репрезентативной акцией девяностых является совместная акция Александра Бренера и Олега Кулика «Последнее табу охраняемое одиноким Цербером», когда Кулик бросался на прохожих и машины, а Бренер выкрикивал «В бездарной стране!». Манифестируемый смысл этой акции был защита искусства, которое и есть то самое последнее Табу которое одинокий Цербер вызвался охранять в нашей многострадальной стране которую якобы только искусство может спасти от бездарности и пр. бед. Комментируя правда, не эту акцию, а скандал на Интерполе Славой Жижек сказал, что подобным образом художники манифестируют свое право на трансгрессию. Трансгрессию художественного жеста.

Антон Николаев, 1993, "Лозунг"

Ретроспективно понятно, что таким образом московский акционизм очертил свой горизонт в политическом. Охрана границ искусства - единственная внятная политическая стратегия акционистов девяностых. Артивисты же начали свой путь в социум как открытый космос с того места, где остановились акционисты послушно вняв императиву «невлипания» в политику, который они некритично приняли от предыдущего поколения художников-концептуалистов.

Что касается стратегий артивизма, то уже сейчас определился достаточно широкий спектр от «когнитивного терроризма» «Войны» и Лоскутова, обессмысливающего идеологические и пропагандистские машины с применением стратегий subversive affirmation, до позитивных социальных стратегий, постановки конкретных политических целей: децентрализация страны и развитие регионов у «Бомбил», защита меньшинств и социально уязвимых групп (Евгений Флор, московская «Война»), построение коммунизма («Что делать?») и т.д.

Внеправительственная комиссия, 1998. "Против всех"

Важно отметить, что на рубеже девяностых и нулевых было предпринято несколько попыток создать искусство близкого к современному артивизму: несколько инициатив Анатолия Осмоловского (Радек, Внеправительственная комиссия, Против всех) и «(Московский Союз Радикальных Художников)» Евгения Флора. Но, к сожалению, из-за жестких преследований со стороны ФСБ все эти начинания обрывались. Артивистов, заметим, это уже не пугает. Про Флора несколько лет не было слышно. Осмоловский же публично отказался от политического акционизма и занялся пропагандой высокого модернизма. Сейчас он ездит на Селигерский форум и обвиняет сидящих в тюрьме артивистов в том, что они не художники.

Важно отметить, что акционисты девяностых редко заявляли о своей оппозиционности. Они склонны были воспринимать ельцинских либеральных реформаторов как союзников. Артивисты однозначно противостоят «кровавому путинскому режиму» и ставят перед собой цель его демонтировать, используя любые ненасильственные методы.

Проблема языка

Важным мотивом акционистов было создание нового языка в ситуации безъязычия, невнятности окружающей ситуации, слишком новой и неожиданной, чтобы сориентироваться лингвистически. Огромные усилия тратились на создание дискурсивной упаковки. Создавался язык, на котором можно было бы говорить о том, о чем в русской традиции не говорили. В частности об акционизме. Во многом это было определено необходимостью вписываться в западный контекст, во многом в традицию, заложенную предшествующим поколением художников-концептуалистов.

Бомбилы, 2007. "Лозунг"

Сейчас эти попытки кажутся наивными, а искусствоведческие тексты тех времен ужасно перегруженными и скучными. Судя по всему, примерно такими же они казались и большинству читателей газеты «Сегодня» (главного рупора совриска 90-х), которые при покупке газеты вынимали страничку раздела «Культура» и отправляли ее в мусорный ящик не читая. «Художественный журнал» до широкой публики не доходил, но читать его было мучительно даже участникам художественного процесса.

Современные артивисты (возможно, за исключением «Что делать?», которые тратят кучу времени и усилий на создание и поддержание декоративного левого дискурса) отказываются от создания собственных языков, экспроприируя языки тех социальных сред и медиа, то есть областей социума как открытого космоса, куда артивистов постоянно сносит.

Действия артивистов стремятся к тому чтобы быть политическими жестами. Языки, на которых они разговаривают - политизированные пиджины интуитивно понятные представителям самого широкого спектра политических и социальных групп. О связях с искусством девяностых напоминает лишь чуть уловимый акцент.

Традиция

Главная заслуга акционистов девяностых в том, что они начав с нуля, сделали этот невиданный способ художественного действия востребованным и интересным социуму. С артистическими экспериментами русских авангардистов начала века был слишком большой разрыв, чтобы можно было бы говорить о корнях. Я бы сказал, что появление акционизма из стихийного жеста покойного Гриши Гусарова и теперешнего завсегдатая Селигера Анатолия Осмоловского, которые тогда за несколько месяцев до развала совка вытащили своих товарищей на Красную площадь, чтобы выложить своими телами три буквы «ХУЙ» напротив мавзолея. Олег Кулик помогал в организации акции. Это важное для начала девяностых событие разбудило Александра Бренера и Олега Мавроматти.

ЭТИ, 1991, "Эти-текст"

Видимо, акционизм вообще возникает в бурные периоды истории. Стоит вспомнить всплески юродствования в период реакционного русского возрождения (термин Вадима Кожинова) или артистические эксперименты русского авангарда, рожденного в революционных бурях. Но как бы то не было, акционисты девяностых не соотносились с предыдущими эпохами. Артивисты уже имели и развивали традицию заложенную московским акционизмом и находят подобные явления в истории и соотносятся с ними. Когда мы с «Войной» жили в подвале на ул.Свободы и обсуждали готовящиеся акции частыми аргументами были «Бренер (Мавроматти, Кулик, Осмоловский) сделал бы так».

Роль терроризма

Уничтожение двух башен мусульманскими террористами Всемирного Торгового центра резко сменил оптику восприятия современного искусства в мире. Если раньше художник использующий публичные художественные и паратеатральные практики еще мог позволить соотноситься только с историей искусства, сейчас он неминуемо влипает в смысловые поля связанные с терроризмом. И кстати, наоборот (история с композитором Карлом Штокхаузеном). Любая громкая акция нынешних артивистов в медиа неминуемо ассоциируется с терактами. Любые разговоры о том насколько она вписана в традицию искусства отодвигаются на задний план и способны породить лишь дополнительные смыслы.

Не случайно профессор Дартмуртского Университета Михаил Гронас, описывавший деятельность «Бомбил» и «Войны» предложил использовать термин «когнитивный терроризм». Т.е. художники с помощью символического насилия добиваются сходных медийных эффектов с теми, которые удаются террористам с помощью субъективного насилия (термин Славоя Жижека).

Это резко отличает ситуацию девяностых от ситуации нулевых, когда вместо террористов были бандиты. Акционисты жили во времена ожесточенных бандитских войн за собственность, но эта реальность не особо волновала художников. Строительство арт-рынка занимало их больше.

Репрезентация

При том что акции акционистов и артивистов внешне похожи, используются разные стратегии выражения (репрезентации). Репрезентация акционистов сводилась непосредственно к самой акции, продукт артивистов - к авторскому отчету в интернете и всегда является вбросом информации в медиа-среду, который должен вызвать бурную реакцию и последующее обсуждение. В артивистких командах часто существует «специалист по тонкой дискурсивной настройке», который раскачивает медийную среду, провоцирует ее на реакции и порождение дополнительных смыслов. Можно с уверенностью говорить о том что артивизм интерактивен.

У акционизма такого не было - была ориентация на художественную, узко профессиональную среду. Хотя нужно признать, что умение Олега Кулика работать с медиа во многом предвосхитило интерактивность следующего поколения художников, которые сделали ее своей репрезентационной стратегией.

Вымывание смысла

Бомбилы, 2007 "БПХ"

Созданная за последнее «новозастойное» десятилетие медиаполитическая система сделала невозможным любое прямое политическое высказывание, которая сразу же «упаковывается» в маргинальные обложки в русле стратегии противостояния «экспансии меньшинства», предложенной Кремлю в начале нулевых политтехнологом Глебом Павловским.

Парадоксальным образом для того чтобы оказаться услышанным необходимо произнести что-то бессмысленное, точнее обыссмысливающее, взламывающее внутренние механизмы пропагандистских машин, эффективно канализирующих любые позитивные высказывания снизу.

Не случайно медиартивисты (в первую очередь «Война» и Артем Лоскутов) активно используют стратегии subversive affirmation (см. ), которые вызывают крайне нервную реакцию властей и оказываются эффективными, что помогает артивистам проникать в медиа в том числе и лояльные властям.

Эта ситуация специфична для артивизма. Акционизм, опасающийся выходов в открытый социум и живший в странном информационном поле бульварных газет и специализированных высокоинтеллектуальных изданий о современном искусстве, не сталкивался с этими проблемами.

В этом месте логично было бы подвести итоги, сделать прогнозы развития артивизма в России. Но это делать пока рано несмотря на то что с этим культурным явлением связаны ожидания.